Рассказки

1

Боялся ли он, что его полюбят, а затем и он сам не удержится и полюбит в ответ?

Безответной любви он не боялся. Её он уже пережил и теперь равнодушно смотрел на девушек стремящихся завоевать его расположение. Кто-то раньше, смешно и неверно назвал подобное отчуждение “выжженный изнутри”. Может, будучи обжегшимся на молоке он беспричинно дул на воду? Но, он никогда не считал себя изгоем. Он только не хотел быть причиной чьего-либо несчастья.  Чтобы страдали так, как ранее страдал он сам.

Он болен. Неизвестно, что за такой диагноз поставил он сам себе, но чувствуя своё нездоровье, он тяготился им. Сколько возможных  лет отмерила ему судьба?  Жить со своей отчуждённостью. Никчемностью для продолжения рода? Сколько дней коротать в одиночестве, не принося любимым ни радости, ни печали, ни разочарований. В нём есть и нечто злое, но, “отчего собака бывает кусачей?”.

Желание дарить радость и любовь было в нём не меньше. Но как можно выразить желание? Снова полюбить? Страдать по новой? – думал он – Нет! Ещё один самообман. Выдать желаемое за действительное?

– Ну, а если всё-таки…? Дети родятся, а я болен. Не поддержка им, а обуза. В нашем жестоком мире дети не должны страдать по вине людей давших им жизнь, да и не от кого другого. А если не ровен час умру? Кто вырастит из них? Из моих малышей? Добрым ли словом помянут бросившего их в раннем детстве? Да и вспомнят ли? А потому, нужно ли всё это? Проживу безвестно, “не навредив”, и уйду с земли никому не в тягость, тем более – любимым своим людям. Знал он и то, что ”горя боятся – счастья не видать”, но, он уж привык так. Всё знать и поступать по-другому. Прислушиваясь не к внезапно затрепетавшему сердцу, а к верному, холодному разуму. И вот, идя по жизни в одиночку и всё больше отдаляя возможность создать своё счастье, счастливую семью, где он мог бы реализовать себя как любящий муж и отец, однажды…

 Он увидел Её. Увидел в невозможном месте – в автобусе, в тот момент, когда утром он ехал на работу и салон был забит мужскими, полупроснувшимися, угрюмыми лицами. По большей части такими же как и у него, немного припухшими с похмелья.

Рыжеволосая ведьма! Ведьма! Красавица! Она мимолётно взглянула на него грустными глазами и больше он не имел возможности взглянуть в её лицо, но этого было и не надобно. Невысказанная интонация её взгляда была перед его глазами всю дорогу. И он был убит на повал. Бывает ли так? Все мысли о скором конце вмиг покинули его. Не обращая внимания на то, что их разделяло пол автобуса и она впоследствии повернулась к нему спиной, он надеялся всё же, что тем мимолётным взглядом она смогла заметить его детсадовско - восхищённый взгляд. И, кто знает - может быть запомнила именно его? А теперь думает о нём. Так же как и он о ней. Хотя, чем бы таким особенным мог он привлечь её внимание к себе? Просто мимолётный, ни к чему не обязывающий взгляд. Но, для него самого она не случайность. Она случай! Неожиданный, странный, и исподволь ожидаемый поворот в его разваливающейся от безнадёжности судьбе... Нужно было на что-то решиться, что-то сделать, но что? Могло ли какие-то слова подсказать сердце, то самое, которое так долго игнорировали? Как тут было возможно не оказаться пошлым или безвкусным? Сказать правду? Какую? И как прозвучит она, эта правда? Признаться в любви с первого взгляда? С первых слов показаться скучнейшим из болванчиков, досаждающим несчастной девушке только потому, что она имела неосторожность окинуть салон в поисках свободного места.

На следующей остановке ему нужно было сходить. И он сошёл. На миг задержавшись на выходе у поручня – скорее театрально, показушно, словно ожидая мига откровения, а на самом деле боясь задерживаться и стремясь поскорее скрыться с места несостоявшегося объяснения в любви. И он сбежал. Он брёл на работу через парк. Мимо голых веток, ещё не радующих весёлой, свежей листвой, и на его душе было так же голо, пусто, погано, хотя, он тешил себя возможностью встретиться с ней ещё раз. Вот только вышел бы с этой встречи хоть какой-то толк. Мало увидеть её снова. Нужен поступок.

До самого вечера воспоминания о девушке столь неожиданно внесшей разброд в его мысли и ощущения не раз вызывали у него улыбку и тогда он мечтательно глядел в пустоту остекленевшим взором.

На следующее утро, в то же время, в автобусе того же маршрута, состоялось их второе свидание на расстоянии. Похоже, она тоже заметила его, потому что при входе в автобус её взгляд снова встретился с его взглядом, а затем девушка заняла своё привычное место на средней площадке автобуса, отвернувшись от всех и от всего всматриваясь через окошко в весеннюю улицу. Ему показалось… Нет, он точно был уверен что на этот раз она не только заметила его, но даже задержала свой взгляд именно на нём, а не на пустых местах, которых вокруг было множество. А значит… Нет, это ещё ничего не значит – осадил он себя – а если я не прав? Что это со мной? С тем, кто недавно хвастал что не побоится если его отошьют. Копаться в себе не хотелось. Дело было - проще некуда! Там стояла она, а он боялся начать разговор, и, это всё. И хотя она упорно глядела в окно, именно эта её упорность давала повод надеяться что делает она это не спроста. Возможно именно для него. Прямо таки благоговеет перед проплывающими за окном скучнейшими и серыми пейзажами весенних улиц. Кое-где немного сдобренных коптящими в небо автомобилями и какающими с неба грачами. Грачи прилетели! Чем упорнее нас стараются не замечать, тем…Он надеялся ещё и на то, что делает она Это именно из-за него, а не ради кого-нибудь из того десятка мужчин, что присутствовали на  их свидании в качестве пассажиров автобуса. Десятка невольных свидетелей, а может даже и конкурентов, которые тоже имели глаза, чтобы видеть её, и чувства, чтобы оценить её по достоинству. Он не ревновал. Он и права то такого не имел, но сомнения как змеи. Он опасался того, что начнёт мямлить едва окажется под её непонимающим взглядом и, тогда крах – десятки зрителей не засмеются, нет, может быть, улыбнутся вслед неудачнику, но она… Она для него будет потеряна. Его надежда. Его неожиданная мечта и внезапно проснувшаяся  любовь. А вдруг она за мужем, а он тут прилюдно любовные сценки разыгрывает… Нет. Нет! Даже опасаясь, что можно опоздать со своим признанием. Без её благосклонного взгляда или какой-либо сдачи занятой ею позиции, (он и сам не знал какой) в общем, того, что сделает их хоть немного ближе, он не мог решиться подойти.

 И подобные “встречи” повторялись ещё несколько раз в течении месяца. Что-то или кто-то должен был положить конец столь затянувшимся и начинающим уже тяготить переглядываниям. Наконец он решился. Познакомиться. Пусть даже придётся использовать любую подвернувшуюся и наверняка глупую шутку. Всю дорогу, с того момента как он занял своё козырное место в автобусе и вплоть до ЕЁ остановки, его мозг выстраивал цепочки знакомых слов, составляя их в отчётливо произносимые фразы. С их помощью он рассчитывал пробиться к её сердцу. Но чем ближе становилась заветная встреча, тем трусливее прятались в извилинах подготовленные фразы и, уже совсем скоро не осталось ни одного цельного предложения. На языке вертелось только что-то вроде – Я, м..м…э.э..м.. и тому подобные звуки. С этим на сцену никак нельзя было подниматься и, вся его решимость сдвинуть дело с мёртвой точки потерпела поражение. Он уже не хотел, чтобы сегодня они снова увиделись.

-Пусть её не будет. Лучше завтра -  думал он, подъезжая к её остановке.

 Но, она была там. Гордо и как-то зло посмотрела она на раскрывающиеся двери, а затем уверенным жестом прикоснулась к голове, и видимо выдернув какую-то шпильку, лишила волос их собранности. Волосы золотыми волнами рассыпались по плечам, и он вздрогнул от увиденного – или, этим утром у неё что-то произошло, либо… она так же решилась на какой-то шаг. Но последнее – это если только он сам себя не вводил в заблуждение насчёт того, что между ними целый месяц действительно происходило нечто необычное.

При входе в автобус она, хотела было сразу демонстративно отвернуться, но, видимо давая ему последний шанс, всё-таки оглянулась на задние места одним, мимолётным взглядом в который вложила все свои чувства, пережитые ею за этот месяц ненормальных смотрин.

В нём был и вопрос, и обвинение в недееспособности, и что-то вроде поощрения – мол, ну что же ты? И молчаливый укор.

Ему не трудно было её понять. Он понял её тогда, когда она дерзко распустила волосы – или давай действуй, или перестань сверлить взглядом. Возможно, она давала ему последний шанс для поступка достойного влюблённого мужчины.

Но ведь была и ещё одна страшная реальность. В том, что оба они ошиблись, придумывая себе эти взгляды, а на самом деле просто тешились надеждой любить и быть любимыми.

Ему сходить. Несколько медленных шагов, и он пройдёт мимо неё к двери. Остановится. Спиной будет чувствовать её ожидающий и может быть полный презрения взгляд. Он сделает попытку обернуться, пока двери открылись не до конца, но, струсит даже в этом, не доверяя чувствам, качнёт головой и… шагнёт на асфальт остановки.

Затем, осознав что, произошло непоправимое, остановится и посмотрит вслед уходящему автобусу. Увидит её, оставшуюся одну, возможно навсегда потерянную для него. И, ожидая какого угодно чуда, впервые поймёт, что именно он должен был ей сказать.

А она, тоже впервые за всё время повернётся  к нему лицом и, словно прощаясь, грустно помашет рукой через окно автобуса. Он попытается помахать в ответ, но что-то остановит его руку на пол пути. В такой момент он не мог позволить себе Такого прощания. И он ещё долго будет стоять у дороги, глядя вслед. 

– Можно взять такси и за ней…А там? Всё повторится? Лишь на каком-то расстоянии он находил  в себе решимость. И даже сейчас, понимая, что свидание может быть последним…

Опустошенный, с тяжёлым сердцем, проклиная себя и свою трусость, побредёт он на работу и даже не попытается унять набежавшие слёзы, которые хотя и не сопровождались рыданиями, обильно текли по щекам.

- Только бы завтра она была там, только бы была… Теперь не взирая ни на какие фобии он сделает этот шаг. Перешагнёт через трусость. Только бы она была…

 Автобус подходил к заветной остановке, и он, чуть не выдавливая боковое окно, всматривался в ещё далёкую автобусную пристань.

Вот впереди видны припаркованные на обочине машины, аллея, идущая параллельно дороге и девушка идущая в сторону противоположную движению автобуса.

Это ведь она! Но почему? Она двигается медленно, не глядя по сторонам и наверняка зная, что из автобуса её увидел тот, ради кого она вышла в этот ранний час на улицу, ведь ей сегодня не надо на работу. А вслед ей глядят из припаркованных машин. Её нельзя не заметить…

С бешено бьющимся сердцем, на ватных ногах, сам не понимая, как решился, он выпрыгнул из автобуса и на миг замер. Затем, всё ускоряя шаг, чтобы не дать себе шанса отступить он вылетел на аллею как на финишную прямую и замер. Золотая копна волос, развиваясь над приталенным зелёным пальто, шла ему навстречу, не обращая внимания на водителя одной из легковушек, дефилирующего опасно близко от пути её следования и вероятно даже питающего на её счёт какие-то надежды.

Она была прекрасна! И совсем не обязательно было приближаться к ней на пистолетный выстрел, чтобы быть сражённым её ведьмовским обаянием.

 Между тем, влюблённые, таким экзотическим путём добравшиеся до места своего первого, настоящего свидания, сходились всё ближе и ближе, пока, наконец, им стало просто некуда и не зачем дальше идти. Остановившись, она смотрела в его лицо, а он молча трапезничал, поедая её глазами. Видимо, увидев то, что хотела, она первая ослабила молчаливый натиск, чтобы случайно не оттолкнуть своего робкого почитателя.

Не те и не так сказанные слова могли опасно пошатнуть так сложно начавшееся единение, и они, словно догадываясь об этом продолжали молчать. При этом у них как-то получалось читать всё невысказанное во взглядах. И они говорили ими в тот день гораздо больше того, что можно было выразить самыми нежными признаниями в любви.

Он рассказал ей, как любит её, и до встречи с ней не знал никого, кто мог вот так, болезненно и сладко, с первого взгляда, поразить его сердце.

Она призналась ему, что тоже увидела его в первый же раз, но тогда её ощущения были противоречивы.

-Но ведь ты не глядела в мою сторону.

-Иногда достаточно мимолётного взгляда. К тому же, иногда можно смотреть незаметно.

-Ты извини, что я так долго тянул. Я не смел, а если честно, даже боялся. Боялся что могу потерять тебя, боялся что такого счастья, о каком я мечтал просто не может быть.

-Может быть это и хорошо, что мы так долго встречались издали. Наверное, привыкли и стали не совсем чужие...

Им ещё так много нужно было сказать друг другу в тот день. И ещё они знали, что прежде чем они окончательно не сблизятся, им нельзя было расставаться. Так они весь день и провели вдвоём. Он даже не пошёл на работу, так как боялся покинуть свою любимую хоть на миг, ту, которую искал и ждал так долго.

А затем была ночь. Они стали ещё ближе. Тесно прижавшись, многое они доверили друг другу. Их тайны и желания вдруг перестали быть чем-то чуждым, далёким и несбыточным. Одиночества больше не было.

И он, который не представлял себя в роли отца, уже через год нянчился с двумя симпатичными, в маму златокудрыми близняшками. Полнейшая идиллия семейной жизни нарушалась только детскими писками и вдруг, как-то прибавившимися заботами. Но и это не было в тягость, так как каждую возникающую сложность они старались облегчить один другому.

Он даже бросил курить, и стойко перешёл на обычный словарный запас, избегая возможных ругательных предлогов и связующих пояснений, которым научился ещё в детские годы, а затем, долго шлифовал, работая на заводе среди красноречивых затейников могущих завернуть такую фразу, что она трубочкой входила в уши слушателей, а затем отчётливо читалась в их почтительно расширенных глазах…

-Ну, как вам? – поинтересовался профессор.

-И что это было? Вы начали проводить сочинения на свободные темы коллега?

-Не совсем. Он делает это сам. Конспектирует всю свою жизнь на бумаге.

-И что же? Какой по счёту выпускается том прижизненных воспоминаний?

-Это не совсем воспоминания.

-Я догадываюсь. И что из этого, правда?

-Думаю, что немногое – профессор грустно улыбнулся – Увы, он одинок. Всегда был и будет таким.

-Вы делаете неутешительные прогнозы коллега – засмеялся главврач – кто бы мог подумать?

-Он одинок. Никогда не был женат и, конечно же, не имеет симпатичных близняшек.

-То есть, если можно вас поправить – не немногое неверно, а фактически всё – выдумка больного мозга.

-Может статься и так. Но вы угадали про многотомник сочинений. Идиллия, в которой он живёт, или точнее – пребывает, длится не один год. И прерывается приступами депрессии, благодаря чему собственно он и оказывается у нас довольно часто. Мы помогаем ему вернуться к полноценной жизни… в нашем понятии…

-То есть, перед нами обычный больной, но, с литературным талантом? Читая его повестушку не скажешь что он страдает психозом. Обычные чувства, которые у каждого возможны. Временами он чуть ли не идиотом себя нарекает. Надеюсь только, что не равняет себя с тем самым, от Фёдора Михайловича, а то на лицо окажется ещё и мания величия – главврач весело рассмеялся – неужели, он нисколько на самом деле не понимает, что он болен?

-В том то и дело. Таких людей залечивать – только портить.

-Но что же, позволить им мирно расхаживать со своими переживаниями среди людей?

-Презумпция невиновности. Человек среди себе подобных. Болезнь – не его вина. Ведь вы прочитали о его понятиях жизни. В его мире нет его болезни. Там нет зла, только любовь.

Он самостоятельно избавляется от вредных привычек. В то время, когда он свободен от приступов – жизнь на бумаге заменяет ему жизнь настоящую. Он живёт в своём выдуманном мире, но представьте, как прекрасен его мир.

Я скоро представлю вам его самого – с этими словами профессор сложил историю болезни и дневники больного в толстенькую папку.

-Как я понимаю, вы хотите поставить вопрос о выписке, а весь предыдущий коллаж – артподготовка?

-Отнюдь – профессор снял очки и повертев их в пальцах положил на стол – наоборот. Я так думаю, что нынешнее обострение не совсем обычное, не такое как мы наблюдали в прошлые его поступления к нам. Какое-то ослабление, общий упадок сил, психические срывы. Лечение может затянуться, но как я и говорил – лечение для таких людей подобно отмиранию части воспоминаний, желаний, омертвению души если хотите. Выписывать его рано, а по моему мнению – и не нужно вовсе.

-Это как понимать уважаемый профессор? – главврач откинулся на спинку кресла и удивлённо рассматривал собеседника – Ведь у нас не места заключения, а сами вы совсем недавно говорили о презумпции. Неужели вы опасаетесь что он может стать опасен для общества?

-Я думаю, со временем общество станет для него опасным. Больной для общества, по аналогии как труп для здорового человека. Кроме издевательств и насмешек его ничего не ждёт в том мире. Тут он может быть ограждён, а там – профессор указал за зарешеченное окно – там он псих.

-Ого! В том?! Мире? – главврач доброжелательно улыбнулся и тоже посмотрел в окно. - - - Все мы живём в том мире.

-Нам уже не узнать, какой стресс или патология сдвинули его мозг в хаос безумия, но ведь до определённого момента у него была та, другая, нормальная жизнь. Он жил, любил, был нормален. Толчок, и,  всё что у него осталось – это приятные воспоминания, возможно, какие-то сильные переживания или, мечты, нереализованные стремления. Он и остался жить там, в своих грёзах, а не в нынешнем своём, полном маразма мирке. В его мире он давно нашел мир и покой, а мы обязаны лечить его от этого.

-Я сейчас затоскую и расплачусь. Ну в самом деле, милый мой коллега, его диагноз не хуже и не лучше других. Почему именно с ним столько возни и тревог? Поймите, мы не сможем держать его вечно.

-Я думаю что этого не понадобится.

-Не понимаю вас? Вы ведь сами только что…

-В его дневнике есть продолжение. То что вы читали, это так сказать рассвет его жизни.

-Я так понимаю, имеется ещё и закат? – главврач нахмурился.

-Есть. И судя по его состоянию - близкий. В своём повествовании он  уже нянчится с внуками. Так получается, что там он живёт несколько быстрее. Самое вероятное, что ещё совсем немного, и он навсегда останется там, в своём мире, а мы “сможем вернуться к своим баранам”.

-Вы хотите сказать что он скоро умрёт? – не веря сам в то что услышал спросил главврач и увидев едва заметный кивок собеседника  вздохнул – Ну и с чего вы это взяли? Из этой вот писанины?

Он пододвинул папку к себе, раскрыл её и наскоро перелистал дневник, состоящий из аккуратно подшитых листков. Прочитав последние страницы более внимательно он поднял глаза на профессора – А сколько ему лет в нашем, подлунном мире?

-Тридцать два.

-Почти что возраст Илюши Муромца или Иисуса.

-Ну, так он ещё жив. Но шутки шутками, а я бы хотел наблюдать его этот год.

-Хотите дочитать до финала?

-Хм. И это тоже.

-Ну, в самом то деле, перестаньте. Врачи мы со стажем или мистики какие-то? Только и осталось нам забросив все дела штудировать дневники психов и неудачников. Его личная жизнь – его дело, а наша задача – его здоровье. Когда же он останется в том мире…Э.. извините, то есть – умрёт по нашему, вы собираетесь объяснить его смерть дневниками?

-По моему это очевидно.

А по моему – извините меня конечно, но ваше предложение просто непрофессионально. Мы обязаны поставить его на ноги вернув ему душевное равновесие, и мы это сделаем, а уже о его жизненных функциях пусть позаботится реанимация. В Своём мире он может быть и ангелом и чёртом, но, раз он живёт среди людей – он прежде всего человек.

-И я об этом говорю, но он больной человек, у которого только и осталась возможность жить в своём, не чуждом ему мирке. Он вряд ли может серьёзно навредить обществу, но он не сможет жить не соприкасаясь с ним, а потому конфликты неизбежны.

-Хорошо, но есть ли у нас возможности и права огораживать всех инакомыслящих? Как разгородить всех нуждающихся, да и нужно ли это? Мы то с вами живём не в придуманном, а в реальном мире и где бы не витали мысли пациента, дело то приходиться иметь с его телом. Как без помощи уколов и таблеток вы по иному сможете защитить и помочь тому, кто не видит помощи, не хочет, и даже не понимает того, кто он, где он, что с ним происходит? Ему без большой разницы какая вокруг погода если за ним присматривают. Ему всё одно: мир или война, здоровье или болезнь, дебит или кредит. Страдалец не он. Страдальцы мы. Потому что болеем, живём, любим, работаем, боимся, и думаем, что понимаем этот мир. Но мало этого. Мы ещё иногда пытаемся разглядеть за ним тот, другой мир, а подобное во всех оттенках, доступно только шизофреникам, конечно, если не пытаться искусственно "расширить" свой разум. Я думаю вы понимаете о чём я...

…Он отложил карандаш не докончив врачебную дискуссию. Устало откинулся на подушку и закрыл глаза – Если то, о чём говорят эти люди правда, - подумал он – то всё очень плохо. Возможно, что вовсе не любовь встреченная им послужила ему в так прекрасно состоявшейся жизни, и всё что он знает и любит только импульсы больного рассудка. А чувствует ли он это? Понимает? Через пару секунд он улыбнулся, и словно мысли из головы отбросил листок  со своей жизнью в сторону. Затем повернулся на бок и провёл ладонью по мягким волосам своей любимой. Его рука задержалась на её обнажённом и тёплом плече, помассировала шею, двинулась вниз по нежной коже спины. Она слегка подалась спиной к нему в объятия... 

Множество раз, приходя в эту жизнь, пробуя и ошибаясь, встречаясь и расставаясь, он всегда находил Её. Её одну. Единственную! Обретая друг друга они проживали десятки счастливых лет в десятках жизней так, будто только вчера они встретились на той самой весенней аллее и молча говорили друг с другом о самом для них важном.

К........

2.

Намбу Ту

…Наверное, стоило бы начать с пионерлагеря…

Каждое лето безвозвратно уходящего детства многие дети проводили в подобных “детских зонах” набираясь на будущий учебный год витаминов и эмоций. Потом это выливалось в сочинения на тему – “Как я провёл детство,… извините, - лето”. Конечно же, лето! Одно из многих и – не таких уж и многих. А на деле – один сезон. По тогдашним меркам – три недели. Хорошее время. Весёлое и грустное одновременно. И непременно интересное! Новые лица, друзья, и, конечно же, детская влюблённость. На каждый сезон обновлённая и улучшенная. Но Она! Она была первая, и кто знает, может быть, была бы единственной. Так бывает? Не знаю. Так могло быть!!

Была ли это любовь? За что можно принять немое восхищение? Какими словами оценить тот порог, за которым начинаются чувства доселе неизвестные “измученной” детской душе?

Она была не единственной девчонкой в “моём” девчачьем мире. Мне нравились многие, особенно такие, которые не чурались общаться со мной. От этого они, конечно, становились ещё более симпатичными и приятными для дружбы, но я не шёл дальше. Я не мог. Возможно, просто ещё не вырос из детских гольфиков. К тому же я сторонился любых “беспорядочных связей” из-за критической оценки себя как партнёра среди подобных странных детских дружеских связей, которые всё равно и уверенно закончатся ничем. Что я знал об “глубоких” детских отношениях? Конечно же, ничего, и этого вполне хватало для “самостопа” на любовном поприще. Опять же, самооценка. Оказывается, у детей она тоже имеется. Мне казалось, что я недостоин, что за спиной злобно хихикают, а ночью весь отряд перемывает косточки и издевается.  Но даже если на самом деле и не было ничего подобного, то, как написано немного выше – а что мне было делать с “моей” девушкой в девять или десять лет? Послюнявить ей щёчку за туалетом и ходить, взявшись за руки? Я не умел дружить с девочками. Друзья ведь могли быть только среди своих. Среди верных и надёжных пацанов, не так ли? Носики этих девчонок  вздёргивались вверх, едва только ты осмеливался заговорить с их величествами. Они не могли опуститься до общения с примитивом. Троечником, разгильдяем и матершинником, с множеством ссадин на коленях. Наверное, ещё и драчуном к тому же, который предпочтёт прыгнуть в свежевырытый котлован, только бы не зубрить стихи о солнышке.

Да и чего можно было ожидать от девчонок? От этих плаксивых, обидчивых и неинтересных. С их вечными “секретиками”, которые никогда и никому не были нужны. Бывало, пацан добивался выдачи “тайны” и как посвященный допускался к “таинству обряда”. Каково же было разочарование, когда его, чуть ли не с завязанными глазами, с вырванными под пытками клятвами молчать об увиденном, подводили к обычному дереву и начинали рыть землю. Снятый слой земли обнаруживал зелёное стёклышко от бутылки, под которым – О Чудо! Лежала Невероятная!!! Волшебная!! Прекраснейшая обёртка от шоколадной конфеты… Немного помятая и грязная, но такая чудесная и невозможная в этом месте! Как? Откуда? Кто явил свету божьему этот невероятный секрет?!

Если парня пронимало, он мог надолго погрузится в себя для переосмысления всего того, что привело его к ползанию на коленях возле этой позорной ямки, и тогда он возвращался в мир очищенным. Почти что святым. И первым его поступком было разрушение святыни. Старые боги уничтожались. Крошилось вдребезги хрупкое стекло не смогшее остановить нашествие вандала, сжигалась, вплоть до рассеивания по ветру оболочка сладкой жизни. Венцом просветления был полный и окончательный разрыв с доверчивыми жрицами конфетных обёрток. И парня можно было понять, если бы только он сам был хоть чуть-чуть иным.

Но и мы были не лучше. Натуралисты – извращенцы. Однажды, посреди тёмного, соснового бора был обнаружен окоченевший труп. Трупик безвременно покинувшего наш мир воробушка. Скупой мужской слезой оросили мы потерю, но “секретика” делать из него не стали. Воробей под стёклышком – плагиат. На похороны были допущены все, кто присутствовал при страшной находке. Всё как положено: могилка по размерам без всяких стёклышек и дверок, малозаметный холмик, цветы полевые, краткая речь. “Всё чинно – благородно”. Но загробная жизнь воробья только начиналась. Просто взять и позабыть про сделанное “добро” не всем дано. Перед отъездом из лагеря отряд пришел отдать последний салют “мальчишу - воробьяшу”. Понимая что, не удастся передать по этапу уход за могилкой, сотоварищи решаются на отчаянный шаг – эксгумацию. Для перевоза тела в более доступные для поклонения места. На новые, сытные пастбища так сказать. В город. И случись это, кто знает, как повернулась бы судьба этого маленького, но заботливого коллектива в будущем. Как это могло бы повлиять на развитие родного города и даже, страшно подумать – судьбу страны!

Однако, вскрывая гробницу, отцы основатели неожиданно наткнулись не на симпатичного и всеми любимого погребённого, а на некую облезшую, и попахивающую тушку, сквозь которую двигали свои маленькие ножки трудолюбивые муравьишки.

Что мы надеялись увидеть при вскрытии кургана? Кто знает? Может быть, то, что воробышек оклемался и улетел. Или то, что ждёт любого из нас? Во всяком случае, чуда не произошло. По крайней мере, я этого не помню.

Но я помню кое-что другое. И никогда мне этого не забыть. То, как я увидел ЕЁ!

Точнее – услышал. И случилось это посреди одного из множества лагерных сезонов.

Ряды скамеек, установленных прямо на улице постепенно заполнялись детьми из нескольких отрядов. На открытой сцене старшая пионервожатая разогревала публику с помощью совместного с ней распевания совковых речитативов типа: “О, я бананы ем…” Доверчивая детская публика хором отвечала ей, что тоже их ест. Ну, как было не поверить чистым детским голосам? Вот так и насыщали в то стародавнее время детские желудки заморскими чудесами.

Выполнена только первая часть лозунга – Хлеба и зрелищ. Банан уже есть. Далее по сценарию должно последовать зрелище. На сцене поочерёдно начинают являть себя миру “лагерные” самородки, выисканные тут же, в сплочённых и кипучих потоках пионерских дружин. Перед благородной публикой чередой проходят сценки из фольклорной жизни нашей страны с обязательным “разоблачением” в них нелицеприятных поступков совершенных лицами, не достигшими совершеннолетия. Тут вам и Маша–растеряша и озорник Огурцов (фамилия, ставшая нарицательной после “Карнавально ночи”? Вовочка тогда ещё только зарождался). Возможно, некоторым маленьким зрителям было тяжело видеть в пародиях себя, но большинство сурово порицало проказников, высмеивало и всячески отрицало, например такое явление как списывание домашнего задания у соседки по парте. Накал страстей, постепенно набирающий обороты в зрительных рядах, снимали аплодисментами законченной сценке, а маленькие актёры, которых уже начинали отождествлять с их персонажами, покидали сцену, избежав неприятного забивания камнями. Праздник продолжала клоунада эпохи застоя, пара акробатических трюков того же периода, патриотические стихи про вечно живого Ленина вечно живущего в чьих-то сердцах. Звучала отважная песенка про загадочные “космические карты”. Всего и не упомнишь, и не из-за того, что программа была перенасыщена, просто подобный стандартный набор я наблюдал не первый сезон. Но сказать по правде, с мест никто не срывался, не зевал и в открытую не почёсывался. Болели потому что! Но не в смысле – кашляли.

Отряды соревновались между собой, предлагая на общее обозрение выстраданную за долгие дни репетиций некую пародию на КВН. Выражаясь по-нашему, по простонароднодетски -  это были пионерские гуляния, с шутками, песнями и плясками. А мы, остатки отряда не включённые в действо и сидящие на зрительских скамейках, представляли тогда своего рода группу поддержки. Зная сильные и слабые места выставляемого на сцене продукта, краснели, наблюдая поочерёдно то удачу нашей команды, то её несомненный провал.

И всё это так и продолжалось бы по стандартно расписанному сценарию, когда вдруг на пустынную сцену вышла маленькая девочка. (Поймите меня так, как вам велит ваше развитие) Ведь я и сам был тогда “маленьким” мальчиком. (А кавычки для того, чтобы не путать возраст и вес, который у меня тогда уже был не “маленький”). В правом углу сцены зашевелилась пианистка, разминая опытные пальчики возле своего ”старого, забытого рояля” вероятно собираясь аккомпанировать поразившей меня солистке. Можно сказать, что я превратился в ту самую кобру, которая в такт движения дудочкой шевелит своим телом. И уже не помню, что именно объявили и как, но в памяти моей почему-то навечно остались сведения о том, что она учится в музыкальной школе по классу фортепиано. Сошло ли это известие с неба, сам я его себе надумал или ещё как вышло, но заиграло пианино и…нежнейший из всех слышимых мной ранее голосков, запел песенку о цветке “алом, алом…”.

Практически не мигая, вглядывался я в объект моего внезапного обожания, словно пытаясь загипнотизировать, отвлечь её взгляд ото всех и перенаправить в мою сторону. Посмотри на меня, выдели меня из толпы, увидь меня, как я тебя увидел.

Всё и все остальные не важны сейчас. Для меня существуешь только ты одна…

Она пела. Вспоминая свои ощущения, пробудившиеся тогда, я не верю, что в детском моём возрасте могло явиться столько чувства, нежности и обожания. Кроме её самой и её голоса я не осознавал ничего. (Ну, на самом то деле, со временем я многое мог просто придумать и даже усилить – в смысле глубины пробивших меня чувств, но, признаюсь – впечатление она на меня произвела магическое. Этому вероятно и песенка способствовала, хотя вот пишу, что практически её не слушал, однако связываю проснувшуюся любовь к исполнительнице именно с “цветком – алым, алым”)

И это не сопли недозрелого отрока, не предвосхищающее любовь сюсюканье, не слепоглухонемой восторг. Наверное… Ведь таких как я там были сотни, а она одна. Одна. На сцене. Привлекающая к себе несомненное внимание досточтимой публики. И не заметить её мог разве что Гомер, да и тот наверняка за один только голос назвал бы её именем Прекрасной Елены, а там пусть хоть потоп, хоть война троянская.

И вот сижу я, испытываю всевозможные чувства, а она песенку спела и удалилась со сцены. “Словно солнышко зашло за тучи” – произнёс бы былинный сказатель. И дальнейший концерт мне не в радость. И лавка деревянная под задницей жестка. И нет  спокойствия для ребёнка в постепенно наступающим вечере…

Ревность! К пацанам того отряда, в котором она находится. Они то имеют возможность видеть её каждодневно и наверняка не упускают это время напрасно. Ревность! К её подружкам. Которые гуляют вместе с ней по лагерю, держаться за руки, закапывают грёбаные секретики, посвящают друг друга в тайны и никто из них не смотрит в мою сторону. В последующие, счастливые и одновременно томительные для меня дни, я наверняка напоминал отдыхающим в пионерлагере детям дурдом на колёсиках. Театр одного дебила –  на выезде. Почему? Ответ кроется в литературе. Будучи уже несколько старше, я прочитал “Том Сойера” и, о ужас – увидел себя в тех кульбитах и выкрутасах в которых мальчик с Миссисипи был так силён перед окнами своей возлюбленной - Беки Тэтчер. Какие только жертвы я не выкладывал на алтарь своей любви, но по моему, никто особо не задерживался, чтобы рассмотреть их поближе. Пальцем у виска вроде бы тоже не крутил, а следовало бы, наверное. Обезьяньи выходки распугали всех местных обезьян и, столь не шли толстому мальчику, что вряд ли помогли бы завоевать сердце моего ангела, но кто мне мог тогда это объяснить? Ведь не признаваться же, в самом деле, в любви. Как-то обыденно и пошло. Верно? Мы не станем искать лёгких путей.

Если я не видел её хотя бы раз в день, то начинал хандрить и считал прожитую жизнь напрасной, а вкупе с ней и оставшуюся будущую – беспросветной. Вот такие саратовские страдания. В каких ещё изысках обольщения я не достиг успехов, увы, уже не помню. Сезон окончился, а я так и не осмелился просто сказать “привет”, отбросив дежурный  летний репертуар из паралитических кривляний и болтания на ветках в её присутствии.

Дом, милый дом. Забыл ли я дома о своём цветочке? “С глаз долой – из сердца вон?”

Конечно, не забыл, но чего требовать от пацана, вернувшегося на просторы родной улицы. К обрывистому берегу Иртыша, к перекопанным в поисках древних канализаций дорогам, к тёмным подвалам и загаженному голубями чердаку. Романтика! Любовь, тем более – безответная, постепенно отходит куда-то в глубины сердца и там ждёт своего часа, или, незаметно умирает.

Со временем я проникся симпатией к новому предмету обожания. Прекраснейшая брюнетка с потрясающими внешними данными. И вновь началась любовь издалека, а подобное в моём случае может продолжаться вечно, не находя выхода из созданного мною же самим замкнутого круга.

Но кончилось лето. Прозвенел школьный звонок, и я привычно зашагал по коридорам знаний, весело помахивая портфелем туго набитым книгами и тетрадками. Поднявшись на новый уровень развития, я, как взрослый стал переходить из кабинета в кабинет в поисках дальнейшего просвещения. Первые четыре года ученичества наш класс просидел в одном кабинете, на первом этаже, матерея и становясь опытнее. Пройдёт ещё немного времени, и мы получим паспорт, а затем, право избирать и быть избранным, но пока, моё продвижение по подобной лестнице заключалось лишь в беготне по четырём этажам школы, из которых три верхних раньше представляли табу для начальных классов. ”О сколько нам открытий чудных…” готовит просвещенье. Первым же чудом, снизошедшим ко мне во время одной из самых обычных школьных перемен, была Она!

Этого не могло быть, но было. Она могла учиться в любой из десятков школ города, но она училась бок о бок со мной. Было невероятно – увидеть её чёрт знает где, в дремучем лесу пионерских каникул, проникнуться к ней  безумной детской влюблённостью, практически потерять все надежды вновь увидеть её, и вдруг, незамысловато столкнуться в школьном коридоре. Незамысловато – наверное, не самое подходящее для такого момента слово, но как назвать то простое, что приходит в жизнь словно “обыкновенное чудо”. Я замер. “Мэй би” даже с открытым ртом, а она просто шла по коридору пока, наконец, совсем не ушла. В моей душе пели ангелы и наверняка вопили черти, если таким избитым сравнением, возможно, выразить обуревавшие меня чувства.

Она – рядом! То, что не вышло в пионерлагере, вполне могло получиться здесь и сейчас.

Роптать на судьбу после подобного подарка глупо, нелепо, неблагодарно. Я торжествовал. Конечно, не в том смысле, что начал вдруг скакать до потолка или кувыркаться вниз по лестницам. Нет, я не пускал из окна самолётики сделанные из листочков многотерпеливых школьных тетрадей, не выпивал в столовой по три стакана компота чтобы сбить внезапно нахлынувшее возбуждение и даже перестал бегать на переменах. О, вот это последнее воспоминание особенное. Отвлекусь немного. Пять уроков, по сорок пять минут и пятиминутные перемены. Школа учила, школа воспитывала, школа держала нас подальше от улицы. Школа как карающая длань, которая дотягивалась до твоей задницы через отцовский ремень. В школе не принято было бить детей, но ведь для этого, и существовали дневники. “Удалённый доступ” своего рода. Записка родителям могла гласить что угодно: - “Вертится на уроках. Отвлекается” или “Не выполняет требование учителя” – признаюсь, очень мутное обобщение. Самое, пожалуй, кошмарное - “Бегает на переменах!” И каждая из подобных записей как руководство к действию для огорчённых твоей подвижностью родителей. Медленно вынимается ремень. – Будешь ещё вертеться? – Шлёп. Будешь носиться по коридорам? – Хлесть. Вот и вся беседа. Позитивный разговор окончен. Понятно, что школа – рассадник начальной культуры, а неповиновение  устоям чревато. Подвижность растущих детей – ересь! Не подчинение внутренним распорядкам и заповедям – бунт! Так начинается подготовка гибких детских душ к вхождению во взрослую жизнь. Понимаю, что нужно хоть когда-нибудь начинать взрослеть, но если в этом заключается отказ воспринимать мир как нечто чудесное, счастливое и тёплое то хотелось бы к этому прийти как можно позже. Наверное, для этого и придумали религию – сказку для взрослых, рано потерявших веру и надежду, ищущих хотя бы любовь посреди этого, “ставшего взрослым” мира, который наказывает за всё то, что он посчитал ересью. “Ты маленьким был? У тебя папа, мама, был? Зачем такой злой?”

Но продолжим. Я стал мучиться неясными надеждами и сгорать от нетерпения ещё хоть раз увидеть её и подтвердить самому себе, что это не сон. Через какое-то время мне подобное удалось. Это была именно она. И мне стало страшно. При встрече она не только не узнала меня, но и опять, как и раньше попросту проигнорировала моё присутствие. Да, она рядом, но делать то что? Как сказать ей? Что сказать ей? Я никогда раньше не дёргал девочек за косы, чтобы остановить для разговора и вполне справедливо полагал, что дело только разговорами не ограничится, а мне хотелось призвать к её вниманию, а не к ненависти. И с этого момента желание новых встреч стало носить странный характер. Я уговаривал себя что она, вероятно, не выходит из кабинета во время перемен и – тоже не выходил. Вероятно ещё, что мы не совпадали этажами – и тогда я с радостью не бегал по этажам, уныло просиживая перемены на подоконнике. Иногда я всё-таки видел её издали, и тогда моё трусливое сердце замирало в сладкой муке. Да, я люблю её, но хочет ли она этого, нужна ли ей моя любовь. Посмотрела ли она на меня хотя бы раз как на возможного парня, да и посмотрела ли вообще хоть раз? Почему она не видит, почему не чувствует? – роптал я. Ведь изредка, но я всё же попадаюсь ей на глаза, а не заметить меня нелегко. Объемы не позволили бы пропустить то занятное зрелище, какое я представлял собой. Стало быть, заметить можно, но вот полюбить… И потому она холодна, и потому взгляд её ровен. Нет, не высокомерен, а безразличен…

Я не пытался вырвать её из сердца, но любовь постепенно перегорала от невозможности быть рядом с ней. Так протекло ещё два года. Все мимолётные встречи, произошедшие за это время, уже не вносили такой разброд в душу как раньше. И ничего не предвещало перемен. А на что надеяться? Стандартное худшее, стандартное лучшее…

И вдруг…

Один из шестых классов решили расформировать, а учеников раскидать по остающимся классам. И не придумали ничего лучшего как вырвать с корнем многих учащихся из тех классов, в которые собрались добавлять раскиданных и их тоже в свою очередь рассеять. Мотивировалось это странно, но одна из формулировок звучала так – Чтобы мол не чувствовали себя изгоями те, из расформировываемого класса что они становятся отломанными ломтями. Таковыми решили сделать многих! И я оказался в их числе. В числе изгнанных из родного класса, в котором учился пять лет, в котором были все мои друзья, как по школе, так и по двору. Я не понимал – За что? И пусть для школы это обычное дело, но я ведь не карта в пасьянсе… Обида сжигала и травила брожением нехороших мыслей в голове. Таких же примерно, как в то время когда ложишься отдохнуть, и хотел бы уснуть, но неясная тревога не даёт этого сделать и приходится заливаться валерьянкой. Почему-то всегда тлеет уверенность, что именно ты заслужил право остаться именно там, откуда всех изгоняют. И ты пыжишься от гордости, но только до тех пор, пока тебе не дают пинка и не показывают что ты – как все. Неприкасаемых нет. Или – практически нет. И вот, немного перегибая палку, скажем, что твоя жизнь униженно катится в тартарары.

Но на фоне всей этой мути, потери родного класса и начала стремительного распада дружбы со многими бывшими соучениками, я оценил то, что обрёл. Жизнь делала мне  ещё один подарок, непредвиденный мной и необычный. В общем, что-то смутно напоминающее судьбу давало мне ещё один шанс. Может быть последний! Меня перевели в Её класс. И класс этот, как ни странно, вскоре сделался интересным мне и даже родным. Мало того, судьба постаралась “чтобы я осел у последней черты”, то есть - прямо у неё за спиной на самой дальней парте среднего ряда.

Старые связи вскоре совсем разорвались. Бывшие друзья и одноклассники в какой-то обезьяньей злобе открыто насмехались над тем, что нас как ненужный балласт выбросили за борт. Какая-то нехорошая радость оттого, что изгнали не их, а тебя. И многое из этих отношений перенеслось во двор, хотя, там то, что нам было делить? Но они уже как-то определили для себя людей первого сорта – тех, кого посчитали нужным оставить, и второго – кого на глазах у всех униженно вышвырнули вон. Они не поддерживали нас ни словом, ни делом, ни даже улыбкой. Только усмешки, ухмылки, подтрунивания. Как-то среди всего этого я стал смотреть на своих бывших товарищей однозначно с неприятием, что нам всем, как неким враждующим лагерям вовсе не добавляло ни терпимости, ни добрососедских отношений.

Я обрёл новую школьную семью, ничуть не хуже, а может даже в чём-то и лучше прежней. Возмужал я именно там, за что и благодарен судьбе. И за это, и за Неё…

Но только как ни крути, с ново обретёнными товарищами по учёбе мы, пришлые люди так и не стали до конца “родными”. Мы не были ловкачами и приспособленцами и не пытались изворачиваться, для того чтобы стать “своими”. Дети есть дети, но подобный “сдвиг по школе” закалил нас во многом. Меня во всяком случае. Нас приняли, к нам привыкли, может быть, даже уважали и любили по-своему, но, мы всё-таки были пришлыми. Нет, не всё было так уж плохо, но “этот” вопрос о “школьной дискриминации и унижении”, своих обидах и о том, что есть люди, решающие за тебя твою судьбу сидел занозой в мозгу. Он постоянно присутствовал где-то около, рядом, незаметный, но такой же отвратительный, словно застоявшийся запах в провонявшейся сигаретным дымом комнате и никогда уже не мог исчезнуть навсегда. Может быть малый срок – три года, для того чтобы ассимилироваться в новой среде был мал? Не знаю. И, наверное, поэтому, даже полюбив свой новый класс, где по чудеснейшему стечению обстоятельств училась и “она”, я становился другим. В одном смелее и бесшабашней, в другом – трусливей и завистливей. Осев на самой задней парте, и, очутившись за спиной моей любимой, я … снова, как и всегда ничего не сделал. Я, уныло апатировал (лучше от слова апатия или апатит, на выбор) помня о тех её взглядах, перехваченных мною на переменах в коридорах нашего милого учебного заведения, и память охлаждала мой пыл, разрешая всего лишь безобидно существовать рядом с ней. Смотреть, но не трогать. И я смотрел. (Гипербола – Ох как я смотрел!!! Никто ещё так не смотрел до меня!!) На своих просмотрах я видел её короткую стрижку, её профиль, её спину, в перекрестье лямок от школьного фартука. Когда она вставала для ответа учителю на заданный им вопрос, я частично мог спрятаться за её спиной, от следующего вопроса могущего достаться и мне. Но, увы, её спина и её талия не всегда могли скрыть моих габаритов от зорких взглядов преподавателя. Но и не это меня огорчало. Всё что происходило, являлось чем-то не тем, каким то сладким мученьем от недоступности и при этом самобичеванием при собственной самооценке. И оценка эта была не на пятёрку. Хотя я уже вырос – как я законно считал, и окромя вполне очевидного полового признака у меня начали, проявлялись и некие иные, вполне вероятно, что даже вторичные, я очень категорично оценивал свои шансы, на приобретение дружбы, опираясь именно на эти, вновь приобретённые сомнительные артефакты зрелости. Приобретались, увы, не только артефакты. Из толстого мальчика я плавно перетёк в тело толстого юноши с вполне логичным и вполне закономерным продолжением в скором времени в толстого мужчину. И я старался не допустить этого. Не изо всех сил, конечно, не любым способом, но всё же попытки были. Можно было бы конечно, и соврать о том, почему я остался таким, каким и был, но я скажу правду и только правду.

 Когда я поехал на лечение к морю, оно отошло от берегов, когда я вошел в спортзал, гантели укатились от меня в самый пыльный угол. Я решил голодать, но как назло праздники пошли сплошной чередой и, уже не оставалось во мне сил бороться с искушениями, выставляемыми на стол. И тогда я решил убежать от веса. Ранним апрельским утром я вышел из дома для акта самосожжения жиров, но тут же наткнулся на стену тупого непонимания.

– Зачем ты делаешь это? – Спросил заутробный голос – Почему ты не любишь то тепло, что мы даём тебе в зябкие и тоскливые вечера?

-Кто здесь? – Слегка испугавшись, поинтересовался я.

-Это мы, твоё накопленное сало, собственной персоной.

-А – успокоился я – а то я, было, подумал, что у меня глюки поперли от голода.

-Ты голоден? – неподдельно встревожилось сало и ощупало свои складочки – этого нельзя так оставлять. Дома в холодильнике есть колбаска и сальце. Ты не хочешь присоединить их к своей Империи.

-Стратегия? Это хорошо – подумалось мне. Ведь если представить, например поглощение маленькой рыбки более крупной рыбиной в контексте расширения зон влияния, то, тогда выходит что процесс еды есть ни что иное, как экономическая стратегия. (Уже тогда я был игроманом) Теперь ясно, почему я всю жизнь тянулся к прекрасному и мечтал приобрести ПК. Для дома, для семьи. Ведь мой внутренний компьютер появился у меня гораздо раньше настольного и мечтал законектиться. А сало - это просто накопленная энергия, источник бесперебойного питания своего рода.

Я не мог отвернуться от своего несчастья. Моё тело колобком вкатилось по лестнице обратно в дом, и… Империя расширила свои границы.

В этом месте, как обычно говорится в дописанных романах, можно было бы поставить точку, но, вот это самое “но” повредило привычный распорядок моей бесперспективной созерцательности. Надеюсь, я, и сам ещё помню, о чём шла речь до пришествия сала. Ну, конечно же – о моей первой любви и о странностях в жизни, которые порою так похожи на проделки судьбы.

Однажды я всё-таки совершил поступок. Но если называть вещи своими именами, то это скорее была череда нелицеприятных проступков вылившихся в непредсказуемый финал.

А начиналось всё по школьному заурядно. Длившиеся по сорок пять минут уроки не способствовали одному лишь усвоению материала. Многие из учеников, прямо на уроках побочно занимались разного рода ремёслами, народными промыслами, самообразованием и, например, обычным обменом записками. Ну, поверьте, на переменах не успеть обговорить всего и сразу, а если тему поднять во время урока, то и время школьной каторги не покажется столь тяжким. К тому же подобное чисто развивает писание и скорочтение.

Однажды, при обмене подобной информацией между соседкой по парте и “девушкой моих несбыточных мечт” я проявил вполне естественный, и конечно немного гадкий интерес к перекидываемой туда-сюда записке. Выбрав момент, я изъял мятую “купюру” из обращения. После недолгих уговоров вернуть незаконно нажитое и последующего вслед за этим отказа, я был предан анафеме в пределах парты и отлучён от переписывания домашних заданий из тетрадки своей соседки. Но подобное никак не могло повлиять на исход моего решения. Это была Её записка, её слова, её тайны. E - YO! Того, кто впервые в жизни рискнул хотя бы соприкоснуться с миром, в котором живёт его обожаемая, не смогли бы остановить никакие разумные доводы мира этого.

Записка, добытая ценой огромных потерь, гласила следующее:

Где-то между обменом малозначительной информацией моя соседка интересовалась

-“У тебя чухан есть?”

-“Нет – отвечала моя любовь – только чухапчики”

Не поручусь за точное написание подобных прозвищ (по мне понятнее было бы всё же слово - чувак), но за смысл я ручаюсь. Придя к выводу, что почерпнутые мной сведения чрезвычайно важны, я приготовился принять неизбежное наказание за проступок. Раскаяния в этом сложном и запутанном деле от меня, конечно же, не приняли бы и потому, я на долгое время вышел из милости у своей соседки. Но что для меня могла, значить чья-то милость или не милость? Я успокоился в сердце своём – мною любимая девушка не позволяет себе лишнего на стороне. Теперь можно было просидеть за её спиной ещё десяток лет, пребывая в неком полувоздушном состоянии от радости за её целомудрие. Ну, что ж, если от кого-то это и можно было ожидать, так это от меня. Я с радостью ударился во все тяжкие. Первым делом я пересел к товарищу по учёбе на соседний ряд, и несколько недель подряд мы с ним топили корабли в море клеток и перебивали крестики ноликами. Мы ещё не успели перебрать десяток других мужественных игр, как я был возвращён за свою парту. Видимо выстрелы наших орудий, и крики гибнущих моряков в тишине учебного процесса были несколько неуместны.

Но было ли моё возвращение наказанием? Добровольная ссылка окончилась, забылись мои прегрешения и были частично прощены. Я снова получил допуск к тетрадям моей соседки, но не это было главным. Я мог бы пережить что угодно, но Её спина вновь оказалась в поле моего зрения, и словно мало того, но и в поле полной досягаемости и соответственно – прикасаемости. Совершенно не соображая что, творю, я потянулся к ней и указательными пальцами ткнул мою любимую девушку в бока, вот и все ухаживания! Был в то время прикол такой. Предположительно – она должна была ойкнуть или хотя бы подпрыгнуть от неожиданности,  вроде все так делали, но, случилось иное. Она медленно повернула ко мне голову и молча посмотрела на меня с таким выражением лица, что мне стало не по себе. В её взгляде не было ни озлобления, ни обиды, ни ненависти или вполне закономерного вопроса – ну, не дурак ли я? Этот взгляд можно было назвать изучающим, оценивающим, в общем, таковым, словно в глазах отразилась какая-то мысль, а не желание увидеть.

Не ожидая ничего подобного, я только и смог оправдываясь пролепетать  - “Я думал ты подпрыгнешь…” Но, она уже отвернулась. Я готов был сгореть со стыда. Так долго копившееся желание быть к ней ближе прорвалось как-то спонтанно и нелепо. Теперь оставалось только два пути – или провалиться под землю, что, по-моему, было  слегка рановато или, отправиться прямиком на небо, на что совесть мне мягко напоминала, что подобного я не достоин, хотя бы – пока. Оставалось болтаться где-то посередине. А это, в общем-то, как не назови – жизнь.

Разборок по этому поводу не было. Не было так же допросов с пристрастием.

Было нечто другое. Прошло несколько дней…

Обычный урок физкультуры. Я как всегда  - отлынивающий. Если не играем в футбол, то сижу на скамейке запасных и поглядываю по сторонам. Наблюдаю за тем, как, например, прыгают через козла, ходят гуськом или совершают необоснованные кувырки. Почему необоснованные? А кто их знает, ну пусть будут обоснованными. Тоже хорошее и длинное слово.

Урок в самом разгаре, ничего не предвещает временных смещений и пространственных сдвигов (немного умных слов после пары длинных, так, на всякий случай). И вдруг, к моему надёжно устроенному на скамейке телу внезапно начали приближаться две девичьи фигуры, (сами понимаете, там где “вдруг”, там и “внезапно”, закон жанра, что тут поделаешь?). Фигуры не в виде призраков, а в самом, что ни наесть материальном виде, что наталкивало на мысль о реальности всего происходящего. Хотя, если проникнуться идеями Морфиуса, - “А что есть реальность?”, то в тот момент я по уши увяз в матрице, ибо на мои глаза надвинули такой приятный мирок, что отказаться от него мог бы только человек больной или не здоровый. Одной из девушек была Она. Сопровождаемая подружкой, она отважно продефилировала вблизи от места моего пребывания и, сделав плавный поворот, опустилась рядом со мной, совершила посадку с такой миллиметровой точностью, что через пару секунд я почувствовал жар от её бедра. От волнения я многое позабыл, кое-что наверняка выдумал, но, неоспоримо одно – девушка была только с виду холодная. И если бы вспоминая детскую сказку, поверить что в детстве меня мог кольнуть в самое сердце осколок того самого разбитого зеркала, каким владела некогда Снежная королева, то сегодня таяли надуманные ледяные преграды и наверняка должны были раствориться любые подобные осколки.

 Ну, на этом эйфория и заканчивается. То, что могло послужить эпилогом, стало простым отступлением. Отступлением во всех смыслах. Не знаю, с какими целями и мыслями она в тот момент подсела ко мне, но вряд ли это была идея посмеяться надо мной. По крайней мере, мне хочется так думать. Представить себе трудно, что я прочувствовал в тот момент, когда она заговорила со мной, потому что говорить с девушкой просто так, ни о чём особенном и вести разговор “об этом” – разные вещи. А она заговорила “об этом”.

Не стану придумывать построение разговора, передам лишь общую идею.

-Давай дружить – предложила она.

Я медлил и прежде чем ответить, посмотрел ей в глаза. Как и в тот раз, на уроке, я не видел в них скрытую иронию или иной подвох. Но даже это не могло заставить меня поверить в искренность её порыва. Силою мысли я поднял из глубин мозга весь сарказм, на который был способен и глубокомысленно изрёк – Издеваешься?

Стороннему наблюдателю могло, конечно, показаться, что издеваюсь именно я, но что я мог ещё сказать? Давай!? Мы, конечно, стояли не у алтаря и, никто не требовал от меня обдуманной фразы типа ”согласен”, и конечно можно было бы провести некоторое время вместе, кто знает, что из этого бы получилось. Может быть – ничего! И может быть, именно этого я тогда и боялся, что мечта, с которой я жил много лет на глазах приобретёт реальные очертания, и, поманив несбыточным – исчезнет. Теперь уже – навсегда.

В тот момент, в ответ на мой тупёж, она всё же подтвердила свои намерения:

-Я серьёзно! – серьёзно продекламировала она.

-Ну да, чего-то не хочется быть ещё одним из твоих “чухапчиков” – парировал я её серьёзность, внутренне зажмурившись от трагического ощущения того, что, наконец-то я обрёл в собственном лице неполноценного дауна. Но признаться честно, я просто не знал, что ей ответить, ведь на самом  деле я  хотел! Хотел дружить с ней! Общаться! Любить её одну! Почему-то я даже был уверен, что так оно и должно было произойти. Ну, может быть не совсем именно так, ведь и во мне иногда бывали проблески отваги. Взять хотя бы мои “пальцы в боки”. Ведь и я иногда был способен на поступок. Всё что происходило с нами до этого момента было лишь прелюдией судьбы, подготовкой… И сейчас всё зависело от одного моего слова, могущего доказать что мечты и желания не детская сказка, а вполне реальный факт. И больше не нужно будет глупо тыкать ей пальцы в бока, а затем, округлив глаза идиотически улыбаться, пытаясь связать пару слов в своё оправдание с помощью вытекающих из уголка рта слюнок.

Но, подумав об оправданиях, я их тут же и нашёл – Она не одна подошла ко мне. Я понимаю, конечно, нелегко решиться на подобный шаг, но поверьте, идя на подобное дело, я не взял бы с собой друга. Ну, как можно сказать что-то интимное типа слова ”люблю” при свидетелях. А если копнуть глупше?…

С какой бы целью не совершила она этот подвиг, а другого названия для общения со мной я не могу подобрать, она застала меня врасплох, а я всё ещё жил своими детскими мечтами и не был готов ответить ей дружбой. Я не смеялся ей в лицо, не хамил и не хохмил, прикрывая бы тем самым свою неловкость. Каким бы на тот момент я не был тупым,  я оценил её предложение, но, испугался того, что не дай бог это только “ бриллиантовый дым” и потому ушел в глухую защиту. А вытащить меня оттуда ей было уже практически не по силам. Она не могла любить такого как я. И вот потому на её повторные слова о дружбе я лишь горько усмехнулся – Издеваешься, конечно?

-Да нет же – попыталась настоять она…

Были ещё какие-то слова, но, главное было сказано. При всём этом, в дальнейшем, если нам приходилось общаться, это происходило так, словно не было этого разговора, не было отринутой дружбы, глупого недоверия или того свершившегося факта что я потерял свою любовь навсегда.

Когда они поднялись и стали уже уходить, её подружка, кстати, тоже очень приятная и симпатичная, и что самое важное - порядочная девушка (есть ли сейчас такие?), выдала мне несколько фраз, упрекая меня в неверии, а напоследок просто дожала – Я знаю, что она не издевается.  Потом сам жалеть будешь.

Я знал это. А так же видел, что они уходят. Свершился миг, которого я так ждал, встреча, которая состоялась через годы, не взирая на всё моё сопротивление, да-да, именно сопротивление, ведь это только я сам выдумал себе, что на все мои порывы она игнорирует меня, и обиженный до глубины души я гордо удалялся в свою келью мучиться страданиями. Я видел всё новыми глазами. Мне бы броситься вслед, но нет, разве же я себе позволю слабость, да и глупо это, не правда ли? А моя любовь всё дальше удалялась от меня. Она уходила прочь от лавки, где одиноко приютился самообиженный на судьбу пацан. Яркие лучи солнца, проникающие через огромные окна спортзала, огибали её стройную фигуру, создавая искрящуюся ауру моему божеству любви, которую, походя, отвергли. Наблюдая за тем, как её силуэт постепенно сливается с лучами, я нисколько не удивился бы, если бы она вдруг растворилась в них словно русалочка в океанских водах. Моя любовь сделала попытку достучаться до меня. Я оттолкнул её неверием.

“Больнее всего мы хлещем по тем, кого любим…”

 С ходом времени постепенно забылся глупый мальчик – обезьянка висящий на ветках, и девочка на сцене в далёком и нереальном пионерском лагере. Осталась только пустота от нереализованной мечты. И редкие проблески нестерпимого света, пробивающиеся из пыточных камер памяти. Света от тех самых солнечных лучей, в которых погасла одна мечта.

Но до сей поры, в тот момент, когда приходят воспоминания о моей Елене Прекрасной, я думаю о ней с грустью и нежностью, всегда желая ей любви и добра в этой опутанной странностями жизни. Только кому всё это теперь нужно? Не слишком ли поздно? Поздно!

…Наверное, стоило бы начать с пионерлагеря…

Конец типа.

Тхирд, трее, фри, три…

Очередная ночь обещала стать мучительной для меня. Сон снова не приходил даже после нелёгкого трудового дня. Вроде бы - прикоснись голова к подушке и навалится благословенное забытьё, но, всё происходило не так. Я не переедал на ночь, не поглощал утопическое пойло под названием алкоголь, не читал до усталости в глазах и не смотрел по телевизору фильмов ужаса. С лёгкостью в желудке и голове я перемещался к постели и, оказавшись под одеялом, немного ворочался, чтобы как можно более полно ощутить негу от предстоящего отдыха и закрывал глаза. Усталость, накопившаяся за день, уже готовилась изыдеть прочь, но именно в этот момент приходила она. Но не любимая женщина как вполне закономерно можно было предположить при слове “она”, совсем не “та, которая не даст уснуть”. Если бы. То, что начиналось, как мимолётная мысль в тот момент, когда голова касается подушки, постепенно перерастало в тревогу. И я не мог отбросить её, забыть или начать думать о чём-то приятном или постороннем. Это был своего рода повзрослевший аналог детского страха. Детского, потому что подобные чувства, наверное, испытывает каждый ребёнок боящийся потерять родителей. Но, я давно вырос, а страх затаился на некоторое время и пережил моё взросление. С годами я всё больше боялся, что неожиданно наступит тот самый момент, когда произойдёт неотвратимое. Я не того опасался, что однажды могу остаться один. В конце концов, есть родственники, друзья, и возможно, где-то рядом девушка, которая когда-нибудь ответит мне взаимностью. Но многое в этой жизни не даётся дважды, даже возможность войти “в одну и ту же реку”. Так и родители и жизнь – всё это даётся только один раз. Угнетало то, что я могу потерять их навсегда, при этом, не будучи в силах что-либо изменить.

Страшно болела мама, на глазах старился отец. Сильного и здорового ещё мужчину каждодневно подтачивал недуг больших людей – давление.

Что я мог сделать для них? Любить? Ухаживать? Кормить таблетками?…

-Если бы я только мог, отдал бы часть своей никчемной жизни, чтобы они выздоровели и прожили бы ещё годов так по двадцать, действительно наслаждаясь пенсией, как нам это обещают с высоких трибун. Но, старики никому не нужны. “А скрипач не нужен родной. Он только топливо зря переводит”

В момент этих тяжёлых дум по комнате прошлась тень более темная, чем сама ночь и на миг я подумал, что это какая-то машина могла разворачиваться во дворе и случайно осветить потолок светом от фар. Но в комнате не стало светлее. Просто некоторые места, до этого момента обычно видимые даже во тьме, словно покрылись непроницаемым мраком, и потому всё окружающее их засветилось некой тоскливой, серой люминесценцией.

-Вы это искренне желаете? – прозвучал голос над самой моей головой, и я не буду утверждать, что эти звуки добавили мне храбрости. Шутить подобным образом, у нас в семье не было принято. Тем более стало достаточно хорошо видно, что у моего дивана, слегка наклонившись над моим оцепеневшим телом, стоит некто огромный, словно в накинутом на саму темноту плаще, и напоминавший мне призрак всё из того же детства – всадника без головы. Возможность моего ответа оказалась нулевой. Мало того, что я не осмеливался пошевелиться, так ещё и горло отказывалось издать хотя бы какой-то звук. Подобные кошмары пару раз бывали в моей жизни, и я знал только два способа выживания. Первый – лежать и ждать когда отпустит, и второй – всеми силами сонного состояния заставить себя выйти из сна волшебными словами типа – Это сон, только бы это был сон! Я просыпаюсь, нужно проснуться… В помощь праведной борьбе я издавал боевые кличи, но, в тот момент когда мне удавалось выйти из под контроля ужасного сна, я вдруг понимал что гортань моя издаёт лишь какие-то жалкие хрипы в попытке разорвать жуткое молчание. Холодный пот. Пару минут благодарного осознания, что это действительно был только сон. И всё-таки, оставался неприятный осадок – кое-что из того, что я видел во сне, вполне могло бы произойти и в реальности. Сон пугал? Предупреждал? Предостерегал? И я оставался в полной уверенности, что подобного уже не допущу. Но, сколько есть в жизни всего такого, чего не увидишь во сне, и не поостережешься. Чего сотворишь, сам того не желая, а потом начнёшь вертеться волчком, чтобы хоть как-то исправить, но нет, ставки сделаны, ставок больше нет.

В этот раз всё было и так и не так. Я не мог проснуться, так как ещё не засыпал, а всякая попытка притвориться спящим, наверняка была обречена на провал. То, что рядом находился не человек, я немного догадывался, только вот – кто это и что ему надо? Домовой? Призрак? Я в подобное не верил, но признаюсь, всегда было интересно получить аудиенцию у мира духов, при всём этом, не присоединяясь к ним навсегда.

Между тем, хотя мысли мои летали по голове как пули со смещённым центром тяжести и разносили мои мозги вдребезги, тёмная личность устала ждать и заколыхавшись, словно штора под сильным напором воздуха исчезла. Хотя тьма и рассосалась, но видимо ушла не совсем далеко или вовсе не собиралась уходить. Создавалось такое ощущение, что сгусток тьмы просто рассеялся по комнате, потеряв форму тела. Оцепенение, которое я принимал на свой счёт, как итог испуга неожиданно совершенно пропало и первым моим желанием стало желание включить свет. Но мои порывы остановил новый наплыв пробирающих до дрожи слов.

-Я так понимаю, вы решились отдать матери здоровье, а отцу несколько лет своей жизни.

После этой новой фразы меня едва не начал бить озноб. Да кто же это такой? Но не всё ли равно? Его вопросы соответствуют моим мучительным мыслям и если это не начало шизофрении, наверное, мне стоило бы ответить на задаваемые вопросы. Вполне вероятно могло сложиться и так, что это не был какой-то праздный интерес потустороннего мира ко мне и моим страданиям, чтобы просто показать мне клоунское представление своих возможностей. Если мне позволено было отвечать на задаваемые вопросы, то, вероятно, я мог бы задать со временем и свои. И надеясь, что мне простят подобную невежливость после их самовольного вламывания в мои дела, я решил сперва задать пару вопросов, а уж потом дать соответствующий ответ.

-Вы кто? – я почти выдавил из себя пару этих несложных слов.

-Вы попросили о помощи и вот я здесь. Если мы не станем помогать друг другу, то к чему всё это – тьма вполне визуально повела рукой. А что касается того, кто я, то не беспокойтесь о том, как меня называть. Я хочу и могу вам помочь. Разве после такого заявления моя метрика может что-нибудь изменить?

-Вы, хотите помочь мне? Но в чём ваша помощь,… Что за помощь?

-Здоровье вашей матери и долголетие отцу.

-Вы делаете такие вещи? – Задавая этот вопрос, я, в общем-то, и не ждал ответа. Если я разговаривал сам с собой, то всё самое страшное уже позади, но если этот многообещающий глас в силах помочь, то ни подобного ли чуда я и в самом деле совсем недавно просил. 

-Мы делаем такие вещи. И плата за помощь вполне умеренная, хотя по вашим меркам немного жестковата.

-Плата? – я понимал что ничего и нигде не даётся бесплатно, но сделки с голосами… Приходила в голову только одна субстанция побирающаяся платой за помощь и берущая действительно непомерную плату – человеческую душу. Но подобные сказки из разряда “опиума для народа”, а я подобный опиум не потреблял. То, что вот сейчас затеял разговор с некими голосами, так ведь интересно это. А ещё – затеплившаяся надежда. От разговора с меня не убудет, а родители…

-Да, обычная в таких случаях плата. Жизнь за жизнь.

-Это как? – по моей спине пробежал первый холодок.

-Ну, вот посмотрите. Мама ваша выздоравливает и уже завтра с утра своими ногами выйдет на улицу. Впервые за семь долгих лет болезни. К тому же, вся её дальнейшая болезнь тоже прекращается и уходит в небытие. У вашей семьи праздник, а врачи как всегда разводят руками – мол, делали всё что могли. Ну, а могут они действительно не многое. Человека зарезать или марочку на нёбо прилепить, так это каждый сам может. Но продолжим. У батюшки вашего завтра, так же наступит повсеместное облегченьеце. И поверьте, его жизнь в ближайшие несколько лет будет ох как плодотворна. Ведь, в общем, он ещё не такой уж и старичок. Ну, а вы, сами понимаете, через пару месяцев сляжете с неприятной болезнью, и пару годков тяжело проболев, сойдёте в могилку.

После подобного расклада я не удивился покрывшему меня холодному поту. Заметив моё состояние, тьма снисходительно улыбнулась и попыталась на пальцах объяснить мне …..

-Извините, конечно, за подобную прямолинейность, но здоровье – не ваш конёк. Учитывая сумму сделки, о, извините – года сделки, только так и выходит, как я озвучил. Если вы хотите совершить только половинную сделку – в этом месте тьма немного замедлила речь, наверное, для того, чтобы я мог усмотреть различия – то, конечно же, с нашей стороны будет произведён перерасчёт.

-В каком смысле половинная? – я уже не мог ориентироваться во всём том, что мне наговорил этот жутковатый голос, но последнее его замечание поразило меня своею неприятной “полумерой”.

-Вы можете сами выбрать одного из своих родителей, выделить определённое количество лет, которое вам не жалко им отдать и тогда конечно баланс здоровья и долголетия измениться в вашу пользу. Со своей стороны, я всемерно гарантирую выполнение любой законной сделки заключённой между нашими сторонами. Никакой души взамен, простой и честный размен.

По мере его речи кровь всё больше приливала к голове, и если он произнёс хотя бы ещё пару слов, я бы взорвался, но, словно ощущая моё взрывоопасное состояние, он, оно, они замолкли.

Я чувствовал себя так, словно извалялся в мерзости. Мне хотелось кричать и ругаться, но как бы это выглядело в совершенно пустой, тёмной комнате? Бунт лунатика возбуждённого недостаточно полной луной?

-Чего вы от меня хотите – прошипел я.

-Извините? – наивная интонация прозвучала откуда-то со стороны кресла.

По-моему, тьма решила расположиться тут надолго и мостила свой тёмный зад на мою мягкую рухлядь. Не услышав от меня уточнения к вопросу, да видимо и не нуждающаяся в нём, тьма взглянула на меня бездонными, холодными глазищами и, ухмыльнувшись, заметила – Не я хочу. Вы хотите. Я здесь по вашей просьбе и надеюсь, она была от чистого сердца. Без всяких там бессмысленных самобичеваний и игр уставшего разума. Ну, да за что же я вас так? Признаюсь, я не прихожу на обычные вопли, я являюсь только на стон души.

-Всё-таки душа? - …

-Не придирайтесь к словам. То, что я вам предлагаю, никак не заденет душу. Хотя, случаются и не такие повороты… Ну так как? Воспользуетесь вы моей помощью? Скажу вам откровенно, словно доктор пациенту - как не назови то, что, мы собираемся сотворить, это всё-таки шанс, согласитесь. Кто ещё даст вам и вашим родителям подобную возможность?

-Я немного запутался - но если я вас правильно понял, вы предлагаете отдать жизнь за родителей, так?

-Совершенно справедливо.

-При этом мне придется заболеть и умереть через два года.

-Заболеть, и страшно промучавшись два года умереть в таких же страшных мучениях. – Но это так, пояснение всех подтекстов сделки.

-Я согласен, но только одно условие – заберите мою жизнь сразу, завтра же, когда я увижу своих родителей здоровыми.

-Так нельзя. И сразу хочу предупредить, если вы, конечно, наберётесь смелости пойти на сделку – никакого самоубийства. Подобное деяние тут же аннулирует договор. Родители вернуться к первоначальному своему состоянию, а вас с того света уже ничто не вернёт.

-Но ведь я могу умереть случайно, под колёсами автомобиля, например…

-Жертвы от других людей в нашу сделку не входят. Если вам предписано умереть так, а не иначе значит так и будет. Ну, поймите, если уж вашим родителям, возможно, продлить жизнь, то уж вашу смерть обеспечат подобающе. За серьёзные желания, приходится, и расплачиваться серьёзно.

-Но вам то зачем это нужно? – признаюсь, теперь я был не возмущён, а поражён. Я был готов на любой шаг, чтобы сотворить то чудо, которого так желал своим родителям, но странности будущей сделки всё больше пугали меня. Что ещё я могу узнать, только после того, как дам своё согласие? Что спрятано за всем этим обещанием чуда полученного такой странной ценой? Я не боялся смерти, бывает, жизнь отдают и за меньшее, но во всём этом чудился какой-то нелепый фарс.

-Я так понимаю, что вы начали сомневаться в своих неосторожных желаниях? – коварно поинтересовалась тьма. В этом нет ничего позорного, и я вас поддерживаю в любых ваших решениях. Родители уже пожили, а вам жить да жить, ведь вы ещё столько сможете совершить – как вы сами думаете. К тому же, разве же справедливо вносить коррективы в дела смерти? Каждому своё! Пожили всего шестьдесят лет – так ведь это не шестьдесят минут. У многих и этого срока нет. Умирают, едва успев родиться. Беда, правда?

-Вы знаете, я начинаю злиться…

-О да, я, конечно, знаю – покивала головой тьма – но это напрасно, хотя я и понимаю, что подобное в вас происходит из-за моих слов. У меня нет желания унизить или обидеть. Это бессмысленно. Выбор только за вами. И злость тут напрасна, ведь мы собираемся как-никак творить добро.

-Вы позволите мне завершить фразу? -…

-Да, да, конечно, извините меня за нечувствительность и неспешность. Такие сделки нужно проворачивать быстро. Если вдруг не сговоримся, то после, на холодный разум всё не спишешь, как и на остывшее сердце.

-Если вы меня плохо расслышали – прошипел я, плохо сдерживая раздражение – то повторюсь, я сказал вам, что согласен.

-Я помню, что вы говорили, но была одна оговорочка про некоторые вновь возникшие условия, а этого никак нельзя. Всё будет только согласно контракту – тяжёлая болезнь и смерть.

-Да что вы меня своею болезнью тяжёлой запугиваете?

-Вашей, вашей болезнью. Но не запугиваю, а предупреждаю, а то скажете, что не было такого уговора.

-Кому скажу? - …

-Да и впрямь, кому?  - впервые…тьма весело засмеялась. – Ведь есть и ещё одно небольшое условие.

-Начинается – почему-то облегчённо вздохнул я - И ещё, и ещё, а затем в ладоши весело захлопать от умиления.

-Как с вами хорошо и весело – смеясь, и утирая слезу веселья, поведала тьма – Но вернёмся к делам. Вот вы сказали, что рассказать будет некому, а это не так. Вам будет Нечего рассказать. С большой буквы Н.

-То есть, я должен буду дать подписку о неразглашении, а то сделка опять аннулируется?

-Не так. Когда сделка будет заключена, для вас это не будет даже сном. Не воспоминанием, ни закрытой страницей. Всё что в дальнейшем произойдёт в вашей жизни, не будет ни предсказанием судьбы, ни частью некого договора. Дальше пойдёт обычная жизнь, рутина из болезней и выздоровления. Своего рода стандартная череда событий.

-Но я то, как узнаю о том, что наш договор работает?

-А вы всё сами увидите. Просто для вас это станет чудом чудесным. И для родителей ваших. Случаются же в жизни чудеса. Выздоровеет мама, отец перестанет думать о смерти, и только вы с этого момента начнёте чувствовать себя всё хуже и хуже. Пусть все решат, что это от радости. Стресс всё-таки. Не каждый день могила отпускает тех, кто в неё спускается постепенно, но неотвратимо. Будь я на вашем месте, я посчитал бы это божественным вмешательством и не иначе. Свечечку бы в церквушке поставил за здравие и, конечно же – за будущий упокой.

-Вы так всё это говорите, словно издеваетесь надо мной. И хочется вам верить, и сомнений вроде бы никаких быть не может, но есть в вас что-то неприятное, а в ваших словах нечто не располагающее к принятию решения. Вы, наверное, специально всё так поворачиваете, чтобы я погрузился в сомнения и пошёл на попятную. Так знайте, даже если окажется что отец или мама должны были бы выздороветь сами, без моего, и, конечно же - вашего участия….

-Ну что вы такое говорите – тьма устало откинулась на спинку кресла  - извините, что снова не даю вам договорить, но поймите, я знаю, что вы имеете сказать и ценю крепость вашего духа. Вспомните, я на вашей стороне. И ваши сомнения мне понятны. Только представьте – кто-нибудь предложил бы мне отдать жизнь за родителей. Не за сумасбродную или абстрактную идею, а за тех людей, которые участвовали в процессе наделения жизнью. За тех, кто ухаживал за вами, растил, воспитывал, порол ремнём за мелкие проступки. Я, признаюсь, даже бы растерялся поначалу, отложил бы подушку мокрую от слёз в сторонку и крепко подумал. Мы все идём от рождения к смерти, а не наоборот. Может быть, это и к лучшему. Хорошо, что плоды созревают в утробе матери, а не под крышкой гроба. Но раз уж так заведено, то есть ли смысл что-либо менять, вмешиваться в этот процесс. Он придуман не нами и действует от зарождения мира вплоть до наших дней. Нам дают жизнь, затем её даём мы. Бесконечность. А тут вдруг некто предложил бы изменить заведённый порядок и всунул в пекло вас вместо ваших родителей. Вот вы бы согласились принять такую жертву от своих детей? Зачем же вы их тогда рождали на свет? Для того, чтобы иметь под рукой запчасти для будущих обменных операций с … например со мной?

Но извините, я увлёкся, это уже из другой оперы. Готовлюсь, понимаете ли, к выступлению перед следующим клиентом. Поверьте мне, вот тип так тип. Мороки с ним будет – тьма закатила глаза – а впрочем, может быть, и нет. И крепкие орешки бывают внутри пустыми. Там посмотрим.

А вот что касается вашего необоснованного подозрения. Вы ведь извините, наверное, неглупый человек? И при этом пытаетесь уверить себя, что в шестьдесят лет больные старики могут найти в себе силы к выздоровлению? Увы, им не двадцать. И даже в том возрасте люди не всегда могут мобилизовать себя и расстаться с болезнью.

-Слушать вас до нервной дрожи неприятно - ваш цинизм зашкаливает …

 -Ну, это только потому, что у нас с вами дела. А если представить нашу беседу как дружеские посиделки с небольшим философским уклоном вправо, то, в общем, очень даже и ничего выходит. Хотя поймите, сами по себе разговоры мне не совсем интересны. Какой смысл перемалывать одно и то же с отдельным индивидуумом и доказывать ему прописные истины или выслушивать его мудрейший бред, когда знаешь наперёд всё. Сказанное, сделанное, подуманное. Тоска!

-Тогда зачем вам всё это? – Я попытался искренне удивиться.

-Всё это? – тьма откровенно подавила зевоту – Простым языком выражаясь – я творю добро. По-своему конечно, и не без обоюдной выгоды. Я проверяю на прочность догматы, смущаю людей, которые возомнили себя борцами за праведность, искореняю гордыню, перемалываю пустозвонов и вечных всезнаек. Я искушаю многими дарами, ибо это в моих силах, и предоставляю выбор. И вот, зная, каков он будет, я затягиваю процесс перехода даров из рук в руки и - не стану скрывать этого от вас – питаюсь эмоциями, бурлящими в людях при этом незабываемом событии. Страхами, сомнениями, трусостью и ещё многими другими, которые ваши психологи ещё не идентифицировали и не вогнали в учебники. Я гурман. По-вашему – энергетический вампир. Всё что вы можете предложить на “продажу” - ваши чувства. А я люблю не только питаться ими, но и принимать участие в их приготовлении. Если бы вы только знали, каким превосходным кулинаром делает меня моя специфическая заинтересованность. Разжигать огонь ненависти между друзьями и любимыми. Панировать на медленном огне зависть, неудовлетворённость, подозрение. Варить в котле обид бурлящие блюда ссор и будущих разлук, снимать накипь из взаимных упрёков. А гарнир, а соус, а приправы… Про десерт я даже говорить не буду, настолько увлекателен сам процесс что порой не знаешь что приятнее – готовить или поглощать приготовленное блюдо. Ведь за столом я всегда одинок, и некому разделить со мной столь искусно приготовленную трапезу. Вот, сейчас от вас пошёл такой поток ненависти, удивления и отвращения что я не жалею о сказанных словах. Они были не напрасны, ведь порой некоторые чувства из вас приходиться прямо-таки по капле выдавливать. Отчего такая скованность, не понимаю.

-А ну пошёл вон! – громким шепотом покричал я и указал на дверь. Я был в шаге от бешенства и признаюсь, заявленное гостем всемогущество ничуть меня не пугало. Только вот осознание того, что я нахожусь в комнате один, и сотрясаю ночную тишину отвратительным, громким шипением, несколько расстраивало. Куда ночью можно прогнать темноту? Зажечь свет?

-Если вы зажжёте свет, то наш разговор прервётся – тоже шепотом сообщила мне тьма – и всё чего вы так желали, не сбудется. Впереди болезни и смерть ваших родных. А я, конечно, уйду, по первой вашей… ну, или быть может по второй просьбе, но вернуть меня вам уже будет не под силу. Ведь на самом то деле, как вам не хочется, чтобы я исчез, так и мне, поверьте, не хочется уходить, не завершив нашего дела. То, что я поведал вам о своих предпочтениях, вы право забудете так же легко, как и то, что заключили со мной сделку. Я питаюсь вашими чувствами, которые и так отлетают вникуда и вреда от меня гораздо меньше, чем от обычного комара. После меня вы даже не почешетесь.

-Но вот это-то и пугает. Ничего не помнить!

-Вам нужен результат или вы хотите потешить себя мыслями о неком принесении себя в жертву? Вам нужен терновый венок? Я не думаю, что подобное самолюбование будет вам полезно. Что вам может дать память? Кто знает, может быть, в скором времени вы своих родителей попрекать начнете, проклиная своё спонтанное решение и, раскаетесь в содеянном. А вернуть ничего нельзя будет, и вы побежите в милицию, а оттуда переедете в психушку. Что же тут будет хорошего для того здоровья, которое вы так хотите добыть своим близким. В общем, и целом – никому ненужная суета.

-Возможно, вы в чём-то и правы – я представил себе, насколько я мог бы быть отвратителен в подобных деяниях, и меня передёрнуло. – Вы вот так запросто можете заставить меня всё забыть, решить вопрос жить или умереть моим родителям, при этом меняя будущее нескольких людей. В чём же тогда заключается моё участие?

-О, ты, наконец, то заинтересовался вопросом?!  Что ж, каждый шаг в жизни человека – это выбор. Идёт ли он по жизни сам или даже в том случае, когда им двигают некие силы.

Взять, например, так часто употребляемое слово – судьба. А что это есть такое? Предопределённость? Расписанная по главам жизнь? И вселенная, и Земля, и воздух, которым ты дышишь и родник, который утолит твою жажду, и проглоченный случайно комар – всё уже внесено и прошнуровано? Только судьба. Шаг в сторону – тоже судьба, а не выбор? Тогда в чём же смысл? И моё появление, хотя и чудо, всё та же заготовка? Чего же тогда бояться? Делай любой выбор и будешь прав, ибо не ты решаешь, а такова судьба! Свали всю вину на предрешённость и лги, убивай, предавай. А то, что ты родился не рыбкой бессловесной, а человеком и имеешь возможность мыслить и говорить и делать, можно списать со счетов. Это так случайно получилось, глупая эволюция постаралась, верно? Зачем яичнице разум?

-Что? – я не сразу понял, что это прозвучало как вопрос, обращённый ко мне.

-Если ты разогрел сковороду, вбил яйца и знаешь когда их снять, чтобы не подгорели – не это ли и есть судьба? По крайней мере, для данного деяния по отношению к ним. Но зачем при всём этом им нужен разум?

-Но у них нет разума – неуверенно предположил я.

-В этом то и дело. Куски самодовольного мяса! Разумом своим кичатся, а до сих пор живут глупой надеждой на манну небесную. Кончилась манна! Пора самим за дело браться, а не вопить о проделках судьбы, которую сами же и выдумали. И если я предлагаю именно такой выбор, и именно так, то только потому, что другой альтернативы нет. Товар, с которым работаю я, не выставляется на продажу и не лежит на полках. Тут не бывает денег, есть только цена. Жизнь за жизнь – думаю, что в нашем случае подобный обмен равноценен.

-Мне не жалко своей жизни, и выбор я свой давно сделал – мрачно сообщил я новоявленному обличителю “человека разумного” как вида. – Но я и не о том спрашивал.

-Да уж как же? – саркастически улыбнулась тьма – ваше участие самое, что ни наесть прямое. Умирать то вам придется собственной персоной, а ваше согласие, хотя и формальность, но вещь необходимая. Я называю это выбором. Отказ от своих планов на жизнь в пользу получателя.

-А у меня были планы на жизнь? – поинтересовался я, безуспешно копаясь в памяти в поисках подобных прожектов.

-Вполне могли иметь место, несомненно - подтвердила тьма. Взять хотя бы ваше знакомство с будущей женой. Через месяц после смерти вашей матери вы станете встречаться с врачом. С молодой, симпатичной участковой медсестрой,  с которой, кстати, вы познакомитесь у себя дома, когда она придет к вам по вызову. А она неплоха, и даже весьма – помурлыкала тьма – но это всё в прошлом, или, вернее будет сказать – в вашем несостоявшемся будущем. Могу добавить, что не  многим удавалась жизнь в любви и процветании на протяжении многих лет. Вам она могла бы улыбнуться. Дети, обоюдное обожание, радость от каждого прожитого дня, ну чем не счастливый мирок?

-Ваши слова похожи больше на искушение чем на призыв к самопожертвованию.

-Конечно, можно искушать ведь не только богатством и властью. Семейная идиллия – одно из распространенных мечтаний, потому и оно подпадает под гриф – искушение. Ну, скажите мне, кто, будучи в трезвой памяти добровольно откажется от счастья? Стоит только оставить всё как есть, и вы обретёте счастье, которое как вы раньше необоснованно думали вам и не светит. Может быть, от безысходности ваших раздумий вы и решились на разные эксперименты, а оно видите как – было рядом.

-Через смерть мамы?

-Все смертны. Не сегодня, так через двадцать лет. Ты спрашивал – не искушение ли это? Я отвечу – это просто твоя жизнь. И она перед тобой, как и твой выбор.

-Выбери я жизнь, я только лишь возьму своё. Верно?

-В какой-то мере.

-Это как понимать?

-Твоя дальнейшая жизнь будет омрачена только лишь одним неприятным фактом. Я бы даже сказал – фактиком.

-Ты будешь вмешиваться в мою жизнь, используя своё всемогущество? – попытался предугадать я несложный ответ.

-Да что вы? – тьма приняла вид оскорблённого достоинства, мы даже больше не встретимся никогда. И проклятия любого рода это не мой профиль, уж увольте от подобных глупостей.

-Что же тогда?

-Ну – помялась тьма – ты всю свою жизнь будешь помнить о нашем разговоре и своём нелёгком выборе.

-Ого! – весело присвистнул я – по-моему, выбор предоставляется не совсем равноценный. Как добровольное вступление в колхоз: хочешь – вступай, не хочешь – расстреляем.

-Увы – грустно отозвалась тьма – над такой вещью как совесть я власти не имею. И я вовсе не собираюсь творить козни там, где это с успехом делает сам человек, а муки совести порой пострашнее судного дня.

Я закрыл глаза и представил, что я всё ещё сплю. – Какой странный и страшный сон. И, по-моему, он окончиться только тогда когда я сделаю свой выбор. Я его уже сделал, и ничего нет проще, остановиться именно сейчас и покончить со всем этим. Однако эта странная субстанция словно игнорирует мой ответ и наверно собирается играть на моих нервах так бесконечно долго, пока я не стану кидаться на стены от бешенства. Может быть, я произношу свои слова как-то не достаточно искренне, и на моих щеках при этом не полыхает лихорадочный румянец безумства? Или может статься, мои ночные раздумья привели меня к некому ненормальному состоянию психики, при котором я сквозь сон стал всемогущим сам для себя и теперь испытываю свои чувства на предмет искренности? Нужно открыть глаза, и если этот сгусток всё ещё здесь, больше не вступать с ним в дискуссии, а покончить с любыми сомнительными вариантами раз и навсегда. Или, быть может это только сон…

-Вы можете думать себе всё что угодно – отозвалась тьма – но это, конечно, не остановит условий договора. А если вы надеетесь, что ваша жертва будет приравнена к библейской, ну, той, где отец приносит своё дитя в жертву, а бог в последнюю секунду останавливает его, то увы, вам придется смириться – это была первая и последняя подобная жертва, которой только за стремление была дарована жизнь. И не потому, что жертв больше не приносили, а совсем по другой причине. Не нужно верить всему, что сказано, безоговорочно.

-Мне больше нравится другая история – с усталой грустью отозвался я – про то, как жена одного древнего грека по имени Алкеста умерла за него. Ее, конечно, потом спас Геракл, но ведь этого могло и не произойти. Самопожертвование ради тех, кого любишь. Без оплаты и славословий. Я это давно понял и принял твои условия, а вот почему тянешь ты с признанием нашей сделки?

-Для тебя это лишь только сделка?

-А для тебя? Возможность обожраться эмоциями?

Мне показалось, что тьма печально улыбнулась и ответила нехотя, как-то даже устало. По крайней мере, ответ не напоминал мне её прежние, напыщенные речи.

-Конечно любовь. Настоящая, большая. Она есть, и многое могла бы свершить. Но большинство, даже борясь за любовь просто рефлексируют и не более того. Или мерят содеянное некой ценой, равноценностью, целесообразностью. Жалостью к себе, страхом перед болью или смертью. Другие хотят получить что-то взамен, забывая, что взамен – жизнь, какие бы варианты при этом не получались. Ты называешь свой нелёгкий выбор сделкой, так, словно это я выдавливаю из тебя слова.

-Ваша речь просто обвиняющий перст для нерадивых неумех. Теперь те, кто впервые вступает на дорогу самопожертвования, без промедления и ненужных речей будут бросаться на кол, чтобы этим заслужить благо для любимых. Ведь вы своего рода раздатчик поблажек, я так понимаю. Надеюсь, что меня вы провели через весь свой парк аттракционов или осталось ещё что-то?

Тьма молчала. Я не думал что задел её за живое, решив, что это один из её действенных способов дать моим эмоциям выплеснуться наружу. Иногда достаточно просто молчать и ты многое услышишь в ответ. А я устал. И больше не хотел баталий. – Что вы ожидали от меня на самом деле – вопросил я – трусости, отказа? Вы что-то хотели мне доказать или уличить в чём-то? В неискренности желаний? В нелюбви? Подвести меня к обратному решению и высмеять? Сделать невозможным то или иное решение, предложив неравноценный выбор? Я понимаю, кушать хочется всегда, и  вам в поте лица своего приходиться добывать эмо-ланч, общаясь с типами вроде меня. И мы снова возвращаемся к моему вопросу - неужели всё это ради жрачки? Мелкая сошка и столь крупный выжига…

Тут он не дал мне договорить. По иному, его прорвало.

-А что же ты думал? Чудо заключается только в моих возможностях? А ты простая букашка просто рядом проходил? Не ты ли жаждал чуда? Не ты ли давал обеты? Все начинают мнить себя мелкой сошкой, когда приходит пора решений. Они вопят о несправедливости, добиваются смягчения условий, молят о снисхождении так, словно торгуются на базаре о скидке на залежалый товар. Тот, кого они молили о помощи становится выжигой, рвачом, искусителем, а между тем, скажу в защиту происходящего –всё это затеяла мелкая сошка. Возможно раньше, не надеясь на чудо, он искренне желал здоровья родным, но теперь, когда под прицелом оказалось его собственное сердце, он приуныл. Ведь он не самоубийца. Он просто хотел, чтобы всем было хорошо. Просто!!!

Какое славное слово. Как, к примеру – халява! В этой жизни все платят за всё. А здоровье – самый дорогой товар.

Я не нотации читаю – смягчилась вдруг Тьма – и тебя я отлично слышу, решение своё ты принял и не изменишь. Но мне то, что делать? Я то знаю, КАК принимаются подобные решения. Потому что порой вместе с эмоциями выходит такой горький осадок, такая желчь, что моя пища просто уничтожается, и мои труды не окупаются. А это всё от противоречий, в которых купается ваша сущность. Ваш разум советует вам поступать обдуманно, не принимать решений, о которых вы потом пожалеете, а ваша совесть тут же подсовывает вам своё зеркало, в котором вы видите, во что превращаетесь. Ведь я предлагал вам действовать быстро, ориентироваться на чувства, если хотите – на рефлексы, которые одни и есть жизнь. Дыхание, продолжение рода, спасение от опасности… В экстремальных условиях каждый выберет свой путь спасения жизни. Но есть ещё забота о тех, “кого мы приручили”. Слабые птица или зверь покинет гнездо, когда его разоряет хищник, но они знают что, сохраняя себя, дадут жизнь новому выводку. Но есть другие, которые, рискуя погибнуть, будут до последнего отстаивать своих детёнышей. Не самоубийство, но жертвование. Подобное довольно часто происходит и среди людей. Кто-то назовёт подобное глупостью, кто-то - геройством, только вряд ли при этом побегут повторять. Герой – тот, кто наперёд знает о забвении, кажущейся бесполезности, не равноценности, но всё-таки делающим шаг. Умирать всегда тяжело, но умереть за кого-то другого, особенно когда есть возможность отказаться от этого, особенно невыносимо. Что же должно направлять человека в такую минуту, если не чувства? Только не любовь, уж простите меня за лирику. Здравый смысл? – Это ещё глупее. Именно здравые рассуждения не позволят проделать этот трюк по размену жизнями. Но тогда – что? Особенно если учесть особую оговорку о полном забвении. Обычное детское слабо?…

…

Как и после многих неспокойных ночей я проснулся не выспавшимся. Весеннее солнце ярко освещало занавешенное шторой окно, и отсветы его тёплым пятном лежали на укрывавшем меня одеяле. Повалявшись самую малость, я сладко потянулся, ощущая пробуждение здорового тела готовящегося войти в новый день. Откинув одеяло, я бодро спрыгнул с постели и ещё раз потянулся. Иногда, вот в такие моменты пробуждения особенно хорошо ощущаешь, почему жизнь это, в общем-то, не плохая штука. Я открыл дверь и …замер на пороге своей комнаты. В коридоре, стояла моя мама. Растерянная, ничего не понимавшая, она стояла на собственных ногах и молча плакала. За нею, в глубине комнаты я увидел отца, и он был точным отражением меня – но не по внешним данным, а по его реакции – даже в музее восковых фигур, возможно, иногда происходило хоть какое-то шевеление.

-Мама, ты ходишь – только и смог произнести я, взирая на явлённое мне чудо. Несколько долгих лет она не вставала с постели самостоятельно. Совсем недавно её старая подруга приводила в дом какого-то чудотворца, и хотя тот не взялся за исцеление, но может, всё-таки чем-то помог? Он тогда что-то сказал про её потенциал, что она сама противится.

Мама, не двигаясь с места, словно опасаясь спугнуть отсутствие болей, тихо прошептала – Ничего не болит – и пошевелила запястьями рук. Потом посмотрела на меня глазами влажными от застилающих их слёз и улыбнулась.

Фоо, 4.

на ссылку //          Dmitrydat.narod.ru